Петербуржская болезнь


Ты становишься старым,
Больным и холодным...
По забытым бульварам
Я иду несвободно.

Замедляю шаги,
Обращаю внимание
На слезы твои,
На тяжелые здания...


Вздох Первый

Ее жизнь шла размеренно и лениво. Не было обжигающей любовной страсти, которая разорвала бы Ее душу на мелкие клочки одиночества, не было долгих, задумчивых серых вечеров, когда в сонном, густом тумане чуть видны прозрачные звезды, и зевающая луна не обращает никакого внимания на жалкий суетный мирок, который носил такое городое имя Земля.
Она не выносила грохота старых кастрюль и не могла себе позволить пить из чашки, пусть даже кузнецовского фарфора, с еле видимой трещинкой на дне.
Каждый день был для Нее всего лишь еще одним днем, таким обычным и вечно стонущим. Над Ее головой всегда светило солнце, которое существовало вечно и страдало терзающей бессонницей, и слабые тучи, похожие на рваную шаль уличной торговки, никак не могли согреть по ночам это северное светило.
Ее жизнь была похожа на недостроенный кирпичный дом: он так еще молод, крепок, но суть, каркас, сердцевина – сама идея гибла, и это была Ее жертва злому, коварному, однодневному миру, где каждый стремился урвать свой кусок и под шумок стащить у соседа новенький кирпичик-идейку.



Вздох Второй

Каждый вечер Она любила шуршать мягкой стопкой давних газет из далекой страны. События, имена, даты со свистом проносились мимо Нее, оставляя за собой яркие полосы новых впечатлений, пробуждая старые воспоминания. Тот мир очаровал Ее, и по своей детской наивности Она не могла не восхищаться им. Южная ночь с многослойным легким небом, звезды, яркие до боли в глазах и дурманящий запах алеандров – все это оставило глубокий след в Ее слабой, экзальтированной душе. И Она не желала разрушать эту гармонию иллюзии, Она не могла отвернуться от того мира, он стал Ее убежищем, Ее исповедальней, хотя где-то вдали, пробиваясь сквозь пелену самообмана, уже рождались стихи:
Эта жизнь проглотила меня!
Я запуталась в северных снах,
Южный город напрасно клеймя,
Я стою на чужих вратах...
Но она продолжала презирать ненавистную действительность, этот жалкий мирок раздражал Ее. И так хотелось забыть об этой глупой, низкой суете, которая, словно цепкая паутина, сплеталась из незначительных, но ужасно приставучих проблем. Нет, Она больше не могла этого терпеть: звук разрывающегося телефона убивал Ее, сгорающие люди в доме вызывали жалость, горькие усмешки прохожих выводили из себя. Да, убежище было просто необходимо, пусть зыбкое, далекое, полуреальное, но это было все же именно то место, о котором Она всегда так мечтала.



Вздох Третий

Проснулся новый день, а с ним вернулись прежние заботы и волнения. Ранним апрельский утром Она вышла из дому и, как обычно, направилась к старой, надоевшей трамвайной остановке. И как всегда она пыталась еще из- дали разглядеть номер грязного, грохочущего трамвая.
Наконец показался один из них: это был вечно ворчащий, запыхавшийся трамвай красного, почти грязно-коричневого цвета, что еще больше подчеркивало как ему было стыдно за свою неумытость и очередное опоздание.
Начался утомительный, по-трамвайски долгий путь через Троицкий мост. Промелькнул старый, стонущий от человеческих шагов и разговоров, деревянный мостик, что ведет в Петропавловку, показался шпиль первого в городе собора, такой острый и длинный, что его золотого ангела едва ли можно было различить в сонном петербургском тумане, и казалось, что шпиль протыкает небо насквозь, заставляя его плакать от боли. Но даже небесные слезы и простуженная Нева не могли заманить в этот мокрый город хоть какого-нибудь Ангела...Было ясно, что Петербургу уже давно не хватает Божьего внимания.
Дальше была вода. Нева, еще скованная апрельским холодком, была черна и уныла. В это время в ней было что-то глупое, неинтересное и безразличное. Ни первые лучи солнца, ни даже этот густой сизый туман не хотели обнять и оживить ее.
Мост остался позади, и Ее маленькое путешествие закончилось. Еще одно утро оказалось потерянным, еще один день был впереди.



Вздох Четвертый

Вечерело. Город задремал, он устал за день от своих суетливых жителей и теперь отдыхал.
Она ехала в трамвае и сквозь треснутое, замусоленное стекло пыталась разглядеть их - всех этих мерседесов, фордов, запорожцев и жигули. Она взирала на них сверху вниз и, несмотря на потрепанность и чумазость ее давнего друга-трамвая, похожего на ленивую механическую гусеницу, она чувствовала свое превосходство над владельцами этих четырехколесных существ.
Эти люди не видели ничего кроме треснувшего лобового стекла, грязных номерных знаков и трехглазового уличного чудовища, которое непрерывно тупо моргало. Они не замечали самих себя, слившись с железом и пропитавшись запахом бензина, они превращались в роботов и теряли свою человеческую сущность.
Ее трамвай был полупустым. Ее взгляд свободно блуждал по вагону, изредка натыкаясь на бледные лица усталых людей. Она любила эти мгновенья, когда никто не мешал ей мечтать и создавать свой, никому не понятный мир сказочных образов, таких далеких от реальности. Это был мир серебряных фонарей, которые вытягивали свои стальные шеи к звездам и были удивительно похожи на жирафов со светящимися глазами. В этом мире жили Ее чувства и переживания – больше Она сюда никого и ничего не пропускала.
Ей так хотелось вытянуться и быть как тот стальной жираф на мосту, обнять звезды и взглянуть на мир с космической высоты. Но Она боялась этой высоты, Она боялась оступиться, внушая себе, что каждый следующий шаг может стать ошибкой.


Город спал. Спала и Она. И этот сон был длинной в целую жизнь, а город...Теперь он был далеко. И луна с легкой тенью печали на лице нежно любила теплое вельветовое небо, исполосованное мерцающими звездами. Лунный свет уже стучался в окно,пробиваясь сквозь тяжелые жалюзи, пронизывая серебром старинные портьеры, чтобы рассыпаться звездной пылью у Ее ног. Все это могло бы стать родным и любимым, если бы не безропотное повиновение души петербуржской золотой осени.
Еще одна реальность осталась позади, еще один сон начался...